С ним ужасно легко хохочется, говорится, пьется, дразнится; в нем мужчина не обретен еще; 

она смотрит ему в ресницы — почти тигрица, обнимающая детеныша.

Он красивый, смешной, глаза у него фисташковые; замолкает всегда внезапно, всегда лирически; 
его хочется так, что даже слегка подташнивает; в пальцах колкое электричество.

Он немножко нездешний; взор у него сапфировый, как у Уайльда в той сказке; высокопарна речь его; 
его тянет снимать на пленку, фотографировать — ну, бессмертить, увековечивать.

Он ничейный и всехний — эти зубами лязгают, те на шее висят, не сдерживая рыдания. 
Она жжет в себе эту детскую, эту блядскую жажду полного обладания, и ревнует — безосновательно, но отчаянно. 
Даже больше, осознавая свое бесправие.
Они вместе идут; окраина; одичание; тишина, жаркий летний полдень, ворчанье гравия.

Ей бы только идти с ним, слушать, как он грассирует, наблюдать за ним, «вот я спрячусь — ты не найдешь меня»; 
она старше его и тоже почти красивая. Только безнадежная.

Она что-то ему читает, чуть-чуть манерничая; солнце мажет сгущенкой бликов два их овала. 
Она всхлипывает — прости, что-то перенервничала. Перестиховала.

Я ждала тебя, говорит, я знала же, как ты выглядишь, как смеешься, как прядь отбрасываешь со лба; 
у меня до тебя все что ни любовь — то выкидыш, я уж думала — все, не выношу, несудьба. 
Зачинаю — а через месяц проснусь и вою — изнутри хлещет будто черный горячий йод да смола. 
А вот тут, гляди, — родилось живое. Щурится. Улыбается. Узнает.

Он кивает; ему и грустно, и изнуряюще; трется носом в ее плечо, обнимает, ластится. 
Он не любит ее, наверное, с января еще — но томим виноватой нежностью старшеклассника.

Она скоро исчезнет; оба сошлись на данности тупика; «я тебе случайная и чужая». 
Он проводит ее, поможет ей чемодан нести; она стиснет его в объятиях, уезжая.

И какая-то проводница или уборщица, посмотрев, как она застыла женою Лота 
— остановится, тихо хмыкнет, устало сморщится — и до вечера будет маяться отчего-то.